Я глубоко убеждён, что исповедь и причащение — два различных таинства, которые должны быть употребляемы, если можно так выразиться, как таковые, а не в условие одно другому. Древняя Церковь говорила об исповеди как о бане очищения, о причащении — как о пище. И вот если представить вещи в таком порядке: я работаю в поле, вернулся, весь запачкан. Перед тем как к столу идти, я должен вымыться. Но иногда бывает, что я так устал, что не в состоянии ничего сделать, пока чего-нибудь не перекушу. И вот между этими двумя гранями надо принимать решение. Иногда человеку нужно приобщиться, иногда ему нужно омыться. Результат обязательной исповеди перед причастием тот, что исповедь измельчала. То есть люди приходят, потому что хотят причаститься, и исповедуют, что только могут найти, чтобы удовлетворить священника (знаете, как бросают кость собаке, чтобы она грызла, пока ты пройдёшь мимо): «Ты, батя, повозись с моими грехами, а я прошмыгну к причастию». И получается, что взрослый человек исповедуется, будто ему шесть лет, или исповедуется так (когда я в Лондон попал, были такие, потом перестали): «Всем, батюшка, грешен, всем грешна». «То есть как — всем грешна?» — «Да, да, всем». «Вы что, воровка?» — «Батюшка, как вы смеете так думать?!» — «А вы, в вашем возрасте, совершаете прелюбодеяние?» — «Батюшка! Как вы смеете!» — «Я только говорю о десяти заповедях, а есть масса другого». — «Нет, ничего такого не делала». — «Значит, вы лжёте, когда говорите, что всем грешны. Идите-ка домой и подумайте». После того как у меня поисповедовались некоторое время, люди перестали говорить «всем грешна».
Исповедь должна быть сугубо личная. Есть грехи, которые тебя могут убить, а меня не убьют, и наоборот. Кроме того, нет грехов больших и малых. Я помню два случая времён войны, которые меня очень поразили. Один из наших офицеров шесть раз выходил за ранеными из укрытия, его прошило пулемётом, казалось бы, ему только умереть осталось. Оказалось, что ни сердце не тронуто, ни главные сосуды, он выжил. И в тот же период — молодой солдатик пошёл в кабак, поссорился с кем-то, тот его пырнул маленьким перочинным ножиком, но пырнул-то в шею и разрезал один из главных сосудов. Он чуть не умер, пока его везли в больницу. Казалось бы, тяжёлый пулемёт — это смертный грех, перочинный ножик — ничто. И вот перочинный ножик мог его убить, пулемёт — не убил. Нам надо быть очень осторожными, мы не имеем права говорить: «Это ничтожный грех, сойдёт». В тот момент, когда ты говоришь «сойдёт», оно уже не сошло, ты глубоко ранен.
Поэтому исповедь должна быть личная, серьёзная, не по трафаретке, то есть надо говорить о том, что ты считаешь греховным, а не то, что считает греховным батюшка или кто-то другой. Разумеется, надо учиться чуткости из Евангелия, из общения с людьми и т. д., но исповедь должна быть личная: я себя чувствую виноватым в том или другом. Это очень важно. И если так исповедоваться, тогда грех может сойти с души, тогда действительно мы можем каяться в одном-единственном грехе сегодня, а другой раз — в другом грехе. Но чтобы это было глубоко и искренне.
А причащение, если держаться образа, который я дал раньше, — это пища. Если ты действительно голоден, иди к столу, но не иди лакомкой, не надо идти к столу, потому что «может быть, там что-нибудь найдётся приятное». Надо с голоду идти или же с порывом души. Знаете, как бывает: ребёнок играет в саду или на улице, и вдруг ему до отчаяния захотелось маму поцеловать. Он бежит, лезет ей на колени, обнимает и целует, потому что у него такой порыв. Если мама дура, она его останавливает: «Не тронь меня, ты же видишь, у меня белое платье, а у тебя грязные руки». Если она умная, она даст ему вылить свою душу в этом поцелуе и переменит платье. Вот, мне кажется, как к причастию надо подходить, но очень серьёзно. Потому что, как я раньше говорил, причаститься Святых Тайн значит соединиться со Христом, и дальше твоё тело — Христово тело, твои мысли — Христовы мысли, движения твоего сердца — движения Христовы, твоя воля должна быть Христова воля. Разумеется, не в совершенной мере, но мы уже не имеем права считать себя как бы независимыми от Христа. Как говорил апостол Павел: неужели я возьму члены Христовы и сделаю их членами блудницы? (1Кор. 6:15). В широком смысле блуд — всё то, что чуждо Христу. Ты приобщился, значит, ты святыня — смотри! Конечно, никто из нас долго не выдерживает, но принципиально мы должны относиться именно так.
Исповедь, как она у нас принята, все-таки нововведение. В Древней Руси исповедовались у своего духовника, который решал, пойдёшь ты к причастию или нет. В Англии, где я сам готовил всех священников к рукоположению, мы так поступаем: человек приходит исповедоваться, и после исповеди священник иногда говорит: «Я тебе не могу дать разрешительную молитву, потому что исповедь твоя несерьёзна, иди домой, придёшь в другой раз». Иногда священник скажет: «Твоя исповедь незрела, но единственное, что тебе может помочь, это причащение; пойди, причащайся сердцем сокрушенным, зная, что ты никакого права на это не имеешь, но идёшь, потому что в этом — единственное твоё спасение». В другом случае можно сказать: «Да, твоя исповедь очень серьёзна, я тебе дам разрешительную молитву, ходи к причастию в течение нескольких недель, но если появится в твоей душе какая-то шероховатость, то перестань». Конечно, это может быть сказано более зрелому человеку, но должна быть некоторая свобода, исповедь — не механический акт.
Митрополит Антоний Сурожский
